Бироновщина - Страница 42

— Но вѣдь вы, Артемій Петровичъ, еще года четыре назадъ подали въ генеральное собраніе кабинета министровъ свои препозиціи объ экономическихъ нуждахъ Россіи?

Волынскій глубоко вздохнулъ и поднялъ глаза кверху.

— Подалъ, — и все какъ въ воду кануло: самовластью куда поваднѣе въ мутной водѣ рыбу ловить. Такъ вотъ, господа, дабы обуздать самовластье, мною составленъ нынѣ генеральный прожектъ на иной фасонъ. Шляхетство должно быть тоже допущено къ участію въ управленіи государствомъ по свободному изъ своего корпуса выбору. Въ верхнюю палату — сенатъ — выбирались бы люди фамильные, родословные; въ нижнюю палату — отъ шляхетства средняго и низшаго…

— Прости, мой другъ, — прервалъ Артемія Петровича Еропкинъ. — Надумано все это прекрасно; но не есть ли то нѣкій обманчивый фантомъ? Гдѣ мы возьмемъ сейчасъ учителей для твоихъ высшихъ и низшихъ школъ? Гдѣ мы наберемъ теперь же просвѣщенныхъ людей хоть бы на высшія должности?

— На первое время мы будемъ посылать для сего недорослей изъ знатныхъ фамилій въ заграничныя школы, гдѣ бы они подготовлялись къ поприщу государственности и къ подвигамъ отчизнолюбія, какъ дѣлывалъ уже то незабвенной памяти царь Петръ Алексѣевичъ.

— А Биронъ со товарищи, ты думаешь, такъ вотъ и попустятъ твои конъюнктуры? Они вѣдь тоже выдаютъ себя за радѣтелей о благѣ общемъ и славѣ монаршей.

— Съ ними я буду имѣть, вѣстимо, не малую прю. Ну, а станутъ они намъ поперекъ дороги, — продолжалъ Волынскій, и глаза его засверкали фанатическимъ огнемъ, — такъ мы всѣхъ ихъ выметемъ одной метлой!

— Ты все забываешь, другъ милый, что они за спиной государыни, какъ за каменной стѣной.

— Особа ея величества для меня священна. Но y меня изготовляется для государыни еще особая промеморія, которая, крѣпко надѣюсь, возымѣетъ свое дѣйствіе. Въ запискѣ сей я вывожу на чистую воду всѣ ихъ подвохи и вымыслы, и въ чемъ ихъ закрытая политика состоитъ.

— Эхъ, Артемій, Артемій! Какъ звался, бишь, тотъ юный безумецъ, что привязалъ себѣ на спину восковыя крылья и взлетѣлъ къ солнцу, да упалъ внизъ и разбился до смерти? Икаръ, что ли? Ты давно уже не юнецъ, а боюсь, такой-же Икаръ; не растопились бы на солнцѣ твои восковыя крылья! Недруги твои не дремлютъ и постараются тебя погубить.

— Ну, что-жъ, — воскликнулъ Артемій Петровичъ. — Господь Богъ, Вседержитель и Сердцевѣдецъ, видитъ мое сердце. Для блага своего народа я готовъ и голову на плаху сложить. Таковъ моей натуры чинъ и складъ. Но мы съ ними еще до послѣдняго поборемся, и кто кого въ концѣ концовъ одолѣетъ, — бабушка еще на-двое сказала.

Въ это время въ кабинетъ робко заглянула нянюшка, ведя за руку четырехлѣтняго сыночка хозяина.

— Не погнѣвись, батюшка, — заговорила она, — но въ дѣтской птенчику твоему слышенъ былъ отсюдова твой зычный голосъ, и онъ ни за что, вишь, не давалъ уложить себя въ кроватку, доколѣ твоя милость не благословитъ его.

— Золотой ты мой мальчикъ! поди сюда, поди! — съ необычною y него нѣжностью подозвалъ къ себѣ мальчугана отецъ.

Взявъ его кудрявую головку въ обѣ руки, онъ поцѣловалъ его и затѣмъ осѣнилъ крестнымъ знаменіемъ.

— Счастливъ ты, сыночекъ, что такого отца имѣешь. И самъ ты, уповаю, станешь разъ тоже усерднымъ ревнителемъ объ истинной пользѣ отечества; въ семъ упованіи я почерпаю бодрость и силу. Ну, ступай теперь съ Богомъ, и спи себѣ спокойно: отецъ твой бодрствуетъ за тебя и за всю нашу родную матушку-Русь.

Самсоновъ, который былъ свидѣтелемъ этой сцены, глубоко умилился сердцемъ.

"Пусть онъ иной разъ и не въ мѣру крутъ и суровъ съ нами, своими рабами, — подумалъ онъ. — Но онъ любитъ свой родной народъ, готовъ жизнь свою за насъ отдать, — и это ему не за такіе еще грѣхи зачтется! Только какъ-то еще выгоритъ его записка?"

Узналъ о томъ Самсоновъ уже въ одинъ изъ ближайшихъ дней. Съ утра отправясь съ докладомъ въ Зимній дворецъ, Волынскій возвратился оттуда самъ не свой. Сорвавъ съ себя орденскую ленту, онъ не далъ Самсонову даже снять съ него форменный кафтанъ, а крикнулъ:

— Яковлева!

Когда тутъ старшій кабинетъ-секретарь появился въ дверяхъ, Артемій Петровичъ подступилъ къ нему съ сжатыми кулаками и обрушился на него съ позорнѣйшимъ обвиненіемъ:

— Криводушный ты человѣкъ, Іуда-предатель! Я тебя въ люди вывелъ, къ себѣ приблизилъ, на груди пригрѣлъ, а ты, змѣя подколодная, меня же кусаешь, брызжешь на меня своей ядовитой слюной!

Тотъ стоялъ передъ разсвирѣпѣвшимъ начальникомъ ни живъ, ни мертвъ, и лепеталъ побѣлѣвшими губами:

— Да дерзнулъ ли бы я, ваше высокопревосходительство, предпріять что-либо противъ васъ, моего главнаго куратора? Служилъ я не щадя силъ, старался всегда съ пунктуальностью выполнять начальственныя предначертанія… Самъ Богъ — мой свидѣтель…

— Молчать! Еще имя Бога, безбожникъ, берешь въ свои нечистыя уста! — прервалъ его Волынскій и замахнулся уже рукой, но тотчасъ опустилъ опять руку.

— Не хочу и рукъ марать о такую гадину!

— Завѣряю же ваше высокопревосходительство, что я ничему не причиненъ… У меня и думано ничего такого не было. Наклепалъ, знать, на меня Эйхлеръ, либо де-ла-Суда…

— Молчать, говорю я! — гаркнулъ еще громче Артемій Петровичъ и ногой притопнулъ. — Ты, мерзавецъ, радъ и на своихъ товарищей взвести свои собственныя провинности, потопить ихъ за то, что служатъ они мнѣ честно и неподкупно. Я подалъ нынче государынѣ записку о новомъ государственномъ устройствѣ, а она мнѣ въ отвѣтъ, что таковая ей уже доподлинно извѣстна, что сочинялась она y меня на тайныхъ ночныхъ сборищахъ неблагомыслящими людьми. Когда же я сталъ допытываться, кто посмѣлъ выдать о моихъ ночныхъ собраніяхъ и воровскимъ манеромъ списать ту записку, — государыня не сочла нужнымъ скрыть отъ меня, что получила списокъ отъ графа Остермана, а Остерманъ отъ тебя. Стало-быть, ты — креатура Остермана и присяжный врагъ своего народа. Себя я успѣлъ очистить передъ ея величествомъ отъ лживыхъ нареканій; она вняла моимъ добрымъ побужденіямъ и обѣщала принять ихъ въ соображеніе. Тебя же, сударь мой, за твои ковы и шиканы она отдала мнѣ въ руки: какъ за благоразсужу, такъ съ тобой и поступилъ бы.