Бироновщина - Страница 16

Не отходившая отъ ея кресла герцогиня Биронъ, наклонясь къ ней, шепнула ей что-то на ухо.

— Hm, ja, — согласилась государыня и добавила къ сказанному: — буде-же y Артемія Петровича есть и въ самомъ дѣлѣ нѣчто очень важное, то можетъ передать его свѣтлости господину герцогу для личнаго мнѣ доклада.

Камеръ-юнкеръ откланялся и вновь уже не возвращался.

Между тѣмъ къ императрицѣ подошла камерфрау Анна Федоровна Юшкова и налила изъ склянки въ столовую ложку какой-то бурой жидкости.

— Да ты, Федоровна, своей бурдой въ конецъ уморить меня хочешь? — сказала Анна Іоанновна, впередъ уже морщась.

— Помилуй, голубушка государыня! — отвѣчала Юшкова. — Самъ вѣдь лейбъ-медикъ твой Фишеръ прописалъ: черезъ два часа, молъ, по столовой ложкѣ. Выкушай ложечку, сдѣлай ужъ такую милость!

— Да вотъ португалецъ-то, докторъ Санхецъ, прописалъ совсѣмъ другое.

— А ты его, вертопраха, не слушай. Степенный нѣмецъ, матушка, куда вѣрнѣе. Ты не смотри, что на видъ будто невкусно; вѣдь это лакрица, а лакрица, что медъ, сладка.

— Сласти, Федоровна, для дѣвокъ да подростковъ, а въ наши годы-то что тѣлу пользительнѣй.

— Да чего ужъ пользительнѣй лакрицы? Пей, родная, на здоровье!

— Дай-ка я за матушку нашу выпью, — вызвалася тутъ Буженинова, карлица-калмычка, и, разинувъ ротъ до ушей, потянулась къ подносимой царицѣ ложкѣ.

Но подкравшійся къ ней шутъ д'Акоста подтолкнулъ ложку снизу, и все ея содержимое брызнуло въ лицо карлицѣ.

Новый взрывъ хохота царицыныхъ потѣшниковъ. Не смѣялся одинъ лишь Балакиревъ.

— Ты что это, Емельянычъ, надулся, что мышь на крупу? — отнеслась къ нему государыня.

— Раздумываю, матушка, о негожествѣ потѣхъ человѣческихъ, — былъ отвѣтъ.

— Уменъ ужъ больно! вскинулся д'Акоста. — Смѣяться ему, вишь, на дураковъ не пристало. Словно и думать не умѣютъ!

— Умный начинаетъ думать тамъ, гдѣ дуракъ кончаетъ.

— Oibo! возмутился за д'Акосту Педрилло. — Скажи лучше, что завидно на насъ съ нимъ: не имѣешь еще нашего ордена Бенедетто.

— Куда ужъ намъ, русакамъ! Спасибо блаженной памяти царю Петру Алексѣевичу, что начальникомъ меня хоть надъ мухами поставилъ.

— Надъ мухами? — переспросила Анна Іоанновна. — Разскажи-ка, Емельянычъ, какъ то-было.

— Разскажу тебѣ, матушка, изволь. Случалось мнѣ нѣкоего вельможу (имени его не стану наименовать) не однажды отъ гнѣва царскаго спасать. Ну, другой меня, за то уважилъ бы, какъ подобаетъ знатной персонѣ; а онъ, вишь, по скаредности, и рубля пожалѣлъ. Видитъ тутъ государь, что я пріунылъ, и вопрошаетъ точно такъ-же, какъ вотъ ты, сейчасъ, матушка:

"— Отчего ты, Емельянычъ, молъ, не веселъ, головушку повѣсилъ?

"— Да какъ мнѣ, - говорю, — веселымъ быть, Алексѣичъ: не взирая на весь твой фаворъ, нѣтъ мнѣ отъ людей уваженія, а нѣтъ уваженія оттого, что всѣхъ, кто тебѣ служитъ вѣрой и правдой, ты жалуешь своей царской милостью: кого крестомъ, кого чиномъ, кого мѣстомъ, а меня вотъ за всю мою службу хоть бы разъ чѣмъ наградилъ.

"— Чего-жъ ты самъ желаешь?" спрашиваетъ государь.

"Взялъ я тутъ смѣлость, говорю:

"— Такъ и такъ, молъ, батюшка: поставь ты меня начальникомъ надъ мухами.

"Разсмѣялся государь:

"— Ишь, что надумалъ! Въ какомъ разумѣ сіе понимать должно?

"— А въ такомъ, говорю, — и понимать, что по указу твоему дается мнѣ полная мочь бить мухъ гдѣ только самъ вздумаю, и никто меня за то не смѣлъ-бы призвать къ отвѣту.

"— Будь по сему, говоритъ, — дамъ я тебѣ такой указъ.

"И своеручно написалъ мнѣ указъ.

"Долго-ли, коротко-ли, задалъ тотъ самый вельможа его царскому величеству пиръ зазвонистый, по-нонѣшнему — банкетъ. Пошла гульба да бражничанье; употчивались гости — лучше не надо. Я же, оставшись въ прежнемъ градусѣ, хвать изъ кармана добрую плетку и давай бить на столѣ покалы, стаканы да рюмки, а посуда-то вся дорогая, хрусталя богемскаго. Ну, хозяинъ, знамо, ошалѣлъ, осатанѣлъ, съ немалымъ крикомъ велѣлъ своимъ холопьямъ взять меня, раба божья, и вытолкать вонъ. Приступили они ко мнѣ — рать цѣлая, дванадесять тысячъ. А я учливымъ образомъ кажу имъ пергаментный листъ за собственнымъ царскимъ подписомъ:

"— Вотъ, молъ, царевъ указъ, коимъ я надъ мухами начальникомъ поставленъ; а исполнять царскую службу я за долгъ святой полагаю.

"Отступились тѣ отъ меня, гости кругомъ хохочутъ-заливаются, а я съ плеткой моей добираюсь уже до самаго хозяина. Пришелъ онъ тутъ въ конфузію, затянулъ Лазаря:

"— Ахъ, Иванъ Емельянычъ! такой ты, молъ, да сякой, есть за мной тебѣ еще малый должокъ…

"— Денегъ твоихъ, батюшка, теперь мнѣ уже не надо, — говорю: — дорого яичко къ Христову дню".

— Умно и красно, похвалила Анна Іоанновна разсказчика. — Могъ-бы ты, Емельянычъ, и мнѣ тоже иной разъ умнымъ словомъ промолвиться.

— Молвилъ-бы я, матушка, словечко, да волкъ недалеко, отвѣчалъ Балакиревъ, косясь исподлобья на супругу временщика.

Сама герцогиня Бенигна, плохо понимавшая по-русски, видимо, не поняла намека. Царица же сдвинула брови и пробормотала:

— Экая жарища… Квасу!

— Эй, Квасникъ! не слышишь, что-ли? — крикнуло нѣсколько голосовъ старичку въ дурацкомъ колпакѣ, сидѣвшему въ отдаленномъ углу въ корзинѣ.

Въ отвѣтъ тотъ закудахталъ по-куриному.

Былъ то отпрыскъ стариннаго княжескаго рода, разжалованный въ шуты (какъ уже раньше упомянуто) за ренегатство. Главная его обязанность состояла въ томъ, чтобы подавать царицѣ квасъ, за что ему и было присвоено прозвище «Квасникъ». Въ остальное время онъ долженъ былъ сидѣть "насѣдкой" въ своемъ "лукошкѣ" и высиживать подложенный подъ него десятокъ куриныхъ яицъ.